|
|
|
 |
Новости | Конференция | Чат | База данных | Творчество | Сообщество | О сайте | English |
|
Помощь сайту |
 |
 |
 |
 |
|
Епитимья Солнце медленно, будто нехотя, ушло за горизонт, и древняя обитель погрузилась во мрак. И не было в ту ночь никого, кто забылся бы крепким сном праведника. Настоятель тщетно пытался успокоить паству – все знали, что завтра придет враг, и зубы молящихся стучали от страха. Люди всегда верят, что всё страшное случится не с ними, что все испытания выпадут уж точно не на их скучные судьбы, но в этот раз война не стала обходить монастырь стороной. Сначала под защиту обветшалых стен потянулись крестьяне с ближайших деревень, с пожитками и скотиной. Оно и правильно — береженого бог бережет. А потом, буквально под вечер, к воротам примчались трое верховых на взмыленных конях. Оказалось – натолкнулись на конный разъезд и насилу спаслись. А значит, враг уже близко. Со стены было видно, как в ночи один за другим загораются огоньки костров. Монах усмехнулся в бороду и стал спускаться, осторожно пробуя посохом ступени, чтоб не споткнуться в темноте. Он знал: ночью враг на штурм не пойдет. Не побоится, конечно, просто никому не хочется терять людей по глупости. Начнется всё утром, скорее всего, с разговором – вышлют гонца и предложат сдаться. А потом – горе побежденным. Драться всё равно некому. Монах спустился в сад у самого дальнего угла крепостной стены. Там его точно никто не увидит в такой час, но что толку? От самого себя всё равно не скроешься и не сбежишь. Он осторожно перехватил посох двумя руками у тяжелого конца и поднял перед собой, а потом шагнул вперед и нанес удар. Рассекаемый со страшной скоростью воздух тяжело засвистел. Таким ударом можно разрубить доспехи сверху донизу. Конечно, если не посохом его наносить. Прошло столько лет, что, казалось, пора бы и забыть даже с какой стороны у меча рукоять, но память, вот ведь странная штука, подчас бережно хранит именно то, о чем мы и рады бы забыть в самую первую очередь. * * * — Рассказывай всё! – велел хорошо поставленный, властный голос. Узник, скрючившийся на подгнившей соломе в углу, не ответил. Факел в руках охранника нещадно выжигал глаза, отвыкшие от света. — Рассказывай! — Я уже рассказал всё, что знал, — тихо ответил узник. – Один раз, потом другой, третий... Это ничего не изменило. — Такие как ты прекрасно знают, что их ждет, и вечно берегут правду до самого последнего момента. — Ну так он еще не настал, — ответил узник и закашлялся. – Глядя на соседей вон за теми решетками я вижу, что вы, ребята, только начали... Только-только начали... — Мы оба прекрасно знаем, в чем ты виновен. Суд завтра. С тобой обращались... ласково только потому, что всё будет принародно, на площади. Не забыл еще, что должен говорить и когда? — Разве забудешь то, что так долго... вколачивали? – отозвался узник и снова закашлял, но кашель этот был похож на смех. – Но тогда не пойму, что еще суд хочет узнать? — Не суд. Я. – рыцарь, прошелестев кольчугой, сел на перевернутое ведро. – Расскажи, как они умерли. — Письмо, — тяжело вздохнул узник. – Я... я нес ей письмо. * * * Этот дом невозможно было перепутать ни с каким другим – он просто утопал в зелени. Цвели фруктовые деревья, полз по стенам вьюнок, клумбы искрились удивительными, нигде доселе не виденными цветами. Гвидо всю жизнь относился к этой красоте сугубо потребительски – дарил девушкам ради большей сговорчивости – однако даже он был готов признать, что ничего подобного и близко не встречал. Осторожно потянув на себя калитку ажурной ковки – увитую, конечно же, вьюнком с цветочками – наемник нехотя, будто провинившийся ребенок, шагнул во двор. Он вообще редко чувствовал себя неловко, но на хозяйку этого дома уж точно не подействуют ни высокий рост и широченные плечи, ни щегольская бородка и камзол с иголочки, ни, куда уж там, меч в посеребренных ножнах и приличное – двойное, к слову сказать – жалованье. Не единожды Гвидо клял себя на чем свет стоит, что позарился на золото и связался с... некоторыми людьми, о которых даже и не вспомнишь без мурашек по коже. Сперва он обманывал себя, вспоминал, где был и что видел, благо хватало ума держать язык за зубами даже в сильном хмелю – всё равно никто не поверил бы. Но буквально на днях, пересчитывая очередную награду, он вдруг признался себе – всему виной алчность. А платили ему так, будто не знали цену золоту, и часто даже не за меч и руки, что меч держат, а за полную ерунду, как в этот раз. Письмо он держал в руках перед собой, будто щит. «Доставишь сегодня, на соседнюю улицу, дом ты знаешь» — так ему сказали. А уж в щедрости своих нанимателей он давно отвык сомневаться. Хозяйка дома обнаружилась за столиком в саду, в тени деревьев. Миниатюрная, изящная, волосы до того светлые, что кажутся белыми. Но при этом зеленые глаза. Даже нет, глазищи, бездонные как два омута. Умные люди когда-то научили Гвидо определять её настроение по цвету платья. В это раз он белое, без вышивки — это хорошо, белый у неё цвет спокойствия, полного и абсолютного. А рукава подвязаны тесемками — видно занята чем-то. На столике перед девушкой и правда обнаружилось какое-то рукоделие — из лоскутков ткани при помощи иглы и ниток буквально на глазах, с поразительной ловкостью рождались куколки чуть больше пяди высотой. Благодаря проволочкам внутри они могли стоять в разных позах — сделано было настолько ловко, что тряпичные фигурки казались живыми. Милое занятие для взрослой — пора уж мужа искать — девушки. Милое и безобидное... пока однажды не замечаешь, что куклы, бывает, сами ходят по столу. — Здравствуй, Гвидо, — произнесла девушка. — Рада наконец тебя увидеть. — Благодарю вас, леди Беатрис, — поклонился в ответ наёмник. — Ты принес письмо? — Вот оно. А на словах велели передать, что... — Это уже не важно, — ответила девушка. К письму, что странно, тоже не притронулась. — Что-нибудь еще? — спросил Гвидо. Ему, почему-то, не терпелось уйти. — Нет, спасибо. И еще, чтобы ты знал, мы всегда ценили твои способности и твою преданность... — Госпожа? — Всё, в порядке, Гвидо. Можешь идти. А я... — Беатрис вдруг оглянулась в сторону калитки. — Я пойду встречу гостей. Если тебя не затруднит, выйди с заднего входа, дабы не смущать господ. И уезжай из города, это самое главное. Пока наёмник обдумывал сказанное, хозяйка распахнула калитку и вышла со двора. Гвидо хотел было сделать, как сказано, однако любопытство склоняло его посмотреть, что за гости пожаловали в столь непростой дом... * * * — И? — нетерпеливо спросил рыцарь. — Что было дальше? — Ты и правда хочешь это знать? — Отвечай! — Воля твоя, — пробормотал узник. — Но я предупреждал. * * * Шесть рыцарей в полной броне, ярко сверкающей на солнце, и с оружием наголо выстроились полукругом по ту сторону калитки. Гербов на щитах не было, уж это Гвидо разглядел точно. Беатрис, не торопясь и будто не выходя из образа радушной хозяйки, шагнула со двора на улицу и остановилась напротив самого блестящего из гостей. — Гость в дом — удача в дом, — тихо сказала она. — И, честно признаться, я уже давно вас жду, господа. — Мы здесь, чтобы арестовать тебя и предать божьему суду, ведьма! — ответил главный рыцарь. — Настало время платить за грехи перед Господом! Беатрис улыбнулась, чуть склонив голову набок, и спокойно ответила: — А зачем? Рыцарь дернулся было в её сторону, но вдруг замер на середине шага и медленно повел головой по сторонам. Его товарищи стояли неподвижно, словно не живые люди, а старинные доспехи вдоль стен в коридорах дворянского поместья. Он попробовал двинуться снова. И не он один. — Что за?.. — Я не знаю, я... — Не могу двинуться! Проклятая ведьма! — Сделайте же что-нибудь! — Так жаль, что мы с вами... не сошлись во мнениях, — вдруг сказала Беатрис. Все головы в стальных шлемах, независимо от воли хозяев, повернулись к ней. — Прощайте. Рыцари явно хотели что-то сказать, как вдруг один их них с размаху рубанул мечом по шее соседа. Брызнула кровь, обезглавленное тело зашаталось и рухнуло назад. — Я... о боже, я не хотел!.. Доспехи, они сами, — верещал рыцарь, замерший в боевой стойке. — Кто-нибудь, помогите! И тут закованные в железо фигуры пришли в движение все разом. Неуклюже, будто марионетки, они вскинули оружие и... — Ведьма! Агрх... — Прости, брат, я не хотел! Это все колдовство! — Пощады! Пощады, умоляю! А потом крики и лязг железа стихли. Ошалевший Гвидо не мог произнести ни слова. Ему вспомнились оставшиеся на столе в саду куклы из каких-то тряпиц, с проволочками внутри. Выходит, нашлись и другие, побольше. — Дымком тянет, — вдруг произнесла Беатрис, задумчиво теребя рукав платья. На ткани было несколько капелек крови, конечно же, чужой. И тут алые капли вдруг ожили и стремительно разбежались по белой ткани платья, рисуя сложные узоры. Гвидо о чем-то таком догадывался и раньше — ну не могла она при каждой смене настроения переодеваться бегать. Однако своими глазами видел впервые. Но белый цвет — спокойствие, а красный — «беги, глупец», так ему объяснили когда-то. * * * — И что же значит красное на белом? — спросил рыцарь, мрачно глядя в пол. — Праведный гнев? — ответил узник. Он пытался засмеяться, но вышел только долгий, болезненный кашель. — А дальше? — Повторила, чтоб я из города бежал... — Это я знаю! Ведьма куда ушла? — Убежала. Она... куда-то в сторону южных ворот. — Увы, это я тоже знаю, — ответил рыцарь, поднимаясь на ноги. — Суд завтра в полдень. Помолись напоследок. * * * Он давно потерял счет дням. Сперва казалось, что еду приносят в одно и то же время, но чем дальше, тем меньше он был в этом уверен. Палачи же, будто в глубине души стыдясь своего ремесла, даже под землей зачастую работают ночью. По крайней мере, такое рассказывали когда-то, давным-давно, под ярким солнцем в другой, счастливой жизни. Как на самом деле — кто знает? В пыточных застенках дни и ночи одинаково темны. Темны, как будущее. Пленник настолько ослаб, что двум рыцарям пришлось тащить его под руки. По узким душным коридорам, мимо страдальцев, тянущих руки сквозь решетки, потом вверх по лестнице — когда то он уже прошел этим путем, но это было давно, в другой жизни, и, наверное, всё-таки с кем-то другим. А потом распахнулась последняя дверь, и в глаза ударил нестерпимый, испепеляющий свет. * * * Усталый человек в пыльной одежде и стоптанных башмаках, опираясь на самодельный посох, вышел к воротам около полудня. Монахи хотели было усадить его в тень да принести воды — солнце жарило немилосердно, и подъем на холм к монастырю не мог даться путнику легко. Однако же он отказался и всё просил отвести его к настоятелю. Монахи решили по-своему, и вскоре после дневной молитвы настоятель сам вышел к пилигриму. Тот поспешно встал, неловко опираясь на посох, и тут же рухнул на колени. — Рассказывай, сын мой. Паломник, не вставая с колен, пошарил в пустом заплечном мешке и извлек помятый конверт. С печатью, однако, столичного патриарха. Быстро пробежав глазами текст, настоятель повторил: — Рассказывай. — Епитимья на мне, отче. В монастырь, до указа... — Я вижу. Кому ж ты дорогу перешел? Настоятель с трудом скрывал удивление: епитимья в последние годы назначалась всё реже и обычно сводилась к поклонам числом не больше сотни за раз. Самое большее, о чем приходилось слышать — человеку назначили год молиться не в храме, а на паперти. И было это где-то далеко и сколько-то лет назад. — Велено искупить мой грех. — Тебе лишь помогают вернуться на праведный путь, — ответил настоятель. — То не кара господня, но рука помощи. Но обрести мир ты сможешь, только если душа твоя действительно того желает. Паломник молчал, стоя на коленях. — Ты ведь мог пойти куда угодно, — продолжил настоятель. — Однако пришел к нам, и принес мне это письмо. — Принес... письмо, — пробормотал путник. Лицо его на мгновение помрачнело, будто от нехороших воспоминаний. * * * Воспоминания, — думал монах, разрубая воздух тяжелым посохом. От них не спрячешься, не скроешься, хотя... было б что помнить. Рожа смазливая, с прилизанной бороденкой как у козла — была в то время такая мода, девкам нравилось. Платил цирюльникам втридорога, чтоб подравнивали чуть ли не каждую неделю. Камзол новый и прочие тряпки — в ту же топку. И гульфик, набитый сеном. Его — в первую очередь. Чуть завелись деньги — надо пустить пыль в глаза. Молодость и дурь, красивая картинка впереди человека. И гордость, зазнайство, чванство неуёмное, которое в жизни не отмолить. Удар, еще удар, капли пота текут по спине... И жадность. Жадность — худший грех. Связался с теми, о ком и вспоминать то страшно, и всё ради денег, окаянных, кровавым мечом добытых. Жалование двойное, двуручным мечом заработанное, да за два вечера спущенное на гульбу. Удар, клинок режет воздух на ломтики... Меч — это да, мечом махать умел и любил. Возможно, только это в жизни он и умел. И только это любил по-настоящему. Всё-таки, истинно — человеку даётся лишь то ремесло, что ему по сердцу. И лишь упорным трудом достигается признание и мастерство. Он замер в стойке. Ряса вместо модного камзола, борода — в пору за пояс затыкать... и двуручный меч, неярко блестящий в свете луны. Единственное, что стоило вспоминать из прошлой жизни, такой далекой, и, спустя много лет, словно даже и чужой. Монах взглянул на лезвие и улыбнулся сквозь бороду. * * * Стены обители пали без боя — защитников было мало, да и те разбегались, едва завидев настоящих солдат. Враг шел на приступ медленно, деловито, как-то даже лениво, будто не в бой, а на прогулку. Не стали даже утруждать себя военной наукой — пара лестниц поближе к надвратной башне, десяток-другой опытных солдат — и вот уже ворота древней обители медленно открываются, впуская победителей. Защитники стен бежали, побросав оружие. Да и разве много навоюешь топором для рубки дров? Победа была очевидна, впереди только добыча. Но, когда первые солдаты шагнули под сень монастырских стен с оружием в руках, им навстречу вышел монах. Один, в невзрачной рясе и с бородой мало не до пояса, он стоял посреди площади за воротами. Кто-то пошутил, мол, сейчас будет взывать к закону божьему и милосердия просить. Даже засмеяться успели. А потом увидели на плече монаха огромный двуручный меч. А на бородатом лице — улыбку. |
||||
 |
 |
 |
|
|
Дизайн Elite Games V5 beta.18 EGM Elite Games Manager v5.17 02.05.2010 |
|
